Огромные иглы пронзали руку дюжинами. И все новые и новые рождались где-то под самой кожей, перескакивая из металла в руку, и натягивались стальными нити, чтобы оборваться жалящим ударом, вгрызаясь до самой кости…

Мне хотелось отшвырнуть Курносого прочь. Хотя бы просто сунуть в карман, чтобы оборвать, металлическое прикосновение – но нельзя. Не теперь.

Я бросил автомат. Расщепленный приклад сдернул с меня и вторую перчатку. Ветер обдал холодом вспотевшие руки.

– Идти можешь?

Я оглянулся.

Виктор пытался встать, опираясь на автомат. Даже в едва брезжущем рассвете я видел, как почернел край его плаща, прилип к ноге. Но смотрел он на меня.

– Идти сможешь?! – крикнул он.

– Да… Наверно.

Я шагнул и чуть не упал. Левое бедро онемело, и вся нога была как чужая, не желала слушаться.

– Иди, – прошипел Виктор. Оскалившись от натуги, толкнулся вверх и все-таки встал. – Туда! – Он махнул рукой на угол дома. – Не дай ей уйти!

А сам, схватившись за бок, засеменил к крыльцу, опираясь на автомат как на палку. Левая нога была как ходуля, но все-таки я мог идти. Хромал, толкаясь правой и быстрее бросая ее вперед, пока левая не подогнулась. Теперь перетащить левую вперед, опираясь на одну правую, и снова быстрый рывок правой ногой, пока левая не успела подогнуться. Вокруг дома, который теперь кажется невероятно длинным. Прислушиваясь, нет ли холодного касания на висках. Где эта сука? Почему она затаилась?..

Я оковылял бок дома, вдоль стены, и впереди уже был второй угол, когда услышал скрип петель и стук каблуков по доскам крыльца…

И стихли. Хлопнула дверь, притянутая назад пружиной, но шагов дальше не было.

Значит, вывалиться из-за угла – и сразу развернуться вправо, вскидывая пистолет и ловя ее силуэт на крыльце. Я шагнул…

Стена дома покачнулась, колыхнулась земля под ногами. Я споткнулся и чуть не свалился. Раскинул руки, пытаясь устоять…

На висках сомкнулись ледяные тиски.

К углу! Быстрее к углу! Вскинуть пистолет и…

Я опять споткнулся. Налетев плечом на стену, устоял, но…

Что теперь? Я должен что-то делать. Идти? Но зачем? И куда?..

Револьвер в руке…

Боль в руке и в боку…

Я знал, что должен что-то сделать, но что? Мысли лопались, как орешки в стальных зубах щелкунчика… Она. Она грызет меня, не щелкунчик…

Что я делал миг назад? Я никак не мог понять, что я делал только что? Что я должен делать?!

Пистолет – пули – сколько?

Три, отчитался я, потому что должен был ответить.

Палец от той клавиши, что выбрасывает барабан в сторону! Прочь от этой клавиши. Убрать!

Я сдвинул пальцы так, чтобы даже случайно не мог коснуться этой клавиши выброса. Но что-то дрогнуло в глубине меня, почти рефлекторно: стоп! Я ведь знаю, как сбросить эти ледяные тиски. Один раз они уже почти размололи меня, но я вырвался, и что-то было потом… Я же знаю, как это сделать… Как это кончить…

Рука с револьвером, разрываемая болью, двигалась сама по себе. Уже поднялась, дуло почти уткнулось мне в лицо, когда я вывернулся из ее хватки. На миг я стал самим собой. И тут же налетели новые тиски.

Но теперь я ее ждал. Подпустил ее щупальца, давая им почти схватить меня, почти сомкнуться – и выскользнул в последний момент.

На секунду я почувствовал ее недоумение, испуг, панику…

Я шагнул за угол, и Курносый теперь глядел не в лицо мне, а вперед.

В пяти шагах от угла начинались ступени, вдоль стены поднимая на крыльцо, и там – темный силуэт поверх едва сереющего неба.

На миг мне показалось, что кого-то мы забыли, что еще один ее охранник жив, и вот он здесь… Но силуэт двинулся, качнулся прочь от меня, к задним перилам крыльца. И словно опоздавшая тень, следом скользнула, размазывая силуэт, тяжелая волна черных волос – и я узнал ее. Она! Высокая, крупная, атлетичная – но женщина. Она.

Ее тиски вернулись и на этот раз стиснули меня иначе, но я был готов к тому, что ее хватка изменится. Я знал, как она изменится… Диана почти угадала.

Я вывернулся из ледяных тисков и вжал курок.

Получи, сука!

Я увидел, как вздрогнул силуэт, отшатнувшись к перилам, переваливаясь через них, за них… если что-то и было дальше, это было уже неважно. Ничто на всем свете было больше не важно.

Боль в руке ослепила меня.

Это были уже не иглы, это были бритвенные лезвия, копошившиеся в руке, решившие устроить себе гнездо в моих костях, и сейчас все разом – тысячи, миллионы, миллиарды – они вгрызлись в мои кости, от кончиков пальцев до плеча, до ключицы, до правых ребер…

Кажется, я кричал.

Я хотел, чтобы оно пропало все, что угодно, отдам, лишь бы оно пропало! Что угодно сделаю, чтобы это исчезло! О, если бы кто-то, милостивый палач, рубанул по руке, отрезал ее, оторвал от меня прочь – до самого плеча, вместе с этими жалящими лезвиями! А лучше с плечом, вместе с ключицей, вместе с ребрами… Все махом… Я бы отдал и вторую руку, только бы это кончилось…

Не знаю, сколько это длилось.

Когда в голове освободилось место для чего-то кроме боли, я стоял, привалившись плечом к стене, прямо передо мной – ступени крыльца. Иглы рвали руку изнутри – было совершенно невозможно поверить, что вот эта целая на вид рука в невредимом рукаве плаща содержит в себе это!

Но теперь я мог различить что-то и кроме игл. Пистолета в руке не было.

Не было и силуэта на крыльце. Куда она делась, сука?

Упав на колени, я шарил по земле руками – рукой! – левой рукой, правой я не шевельнул бы сейчас ни за что, ни за что!

Где-то – за крыльцом? – шуршало, скрипела кожаная одежка.

Стон – не мой, чужой стон.

Шаги…

Все-таки поднялась, сука? Не насмерть?

Ну же! Где ты, Курносый?!

Подвывая и кусая губы, чтобы не выть в голос, я шарил по серым, шершавым плиткам, ребристым от канавок для стока воды. А в правой руке все танцевали, не думая униматься, миллионы игл.

Вот он, свернутый кусочек зеркала, светящийся в темноте.

Стиснув рукоять, я поднялся на ноги, уже развернувшись к крыльцу.

Быстрее!

Левая нога как чужая. Ковыляя, я обогнул крыльцо – что-то шуршало позади, ломало кусты… Там уже было пусто. Лишь темный след, будто отпечаток мокрого касания на серых плитках.

Это у стены. А слева – ряд кустов, облетевших, но даже одними прутьями плотных. Аккуратно подрезанные сверху. Не кусты, а стена. Двухметровая стена. А вот и поломанные ветви, затягивающийся пролом…

Далеко за кустами мелькнул черный плащ, я перебросил револьвер в правую руку – и взвыл от нового приступа боли, чуть не выронил револьвер. Первое же прикосновение к металлу затанцевало укусами по коже – и глубже, глубже, глубже, раскатываясь по кисти, по руке, занозясь в костях, высвобождая там новый рой игл…

Я заставил себя стиснуть рукоять. Поднял револьвер.

Боль пульсировала в руке. Усиливалась с каждым ударом пульса. Взрывалась при одной лишь попытке напрячь кисть. Больно, очень больно.

Я должен.

Но иглы пронзали руку от одного только касания металла. Курок ударил указательный палец разрядом тока, и совершенно невозможно было сжать оружие пальцами. Слишком больно.

Я перебросил пистолет в левую руку.

За проломом в кустах уже никого не было.

Я нырнул в продавленные ветви, продрался на ту сторону.

Дорожка из таких же серых плиток. За ней опять кусты, но теперь не сплошной стеной, а разбитые дорожками на квадраты, провалы, выступы… Лабиринт.

Но я видел, куда она побежала. И даже если бы не видел, мог бы догадаться… Эта тварь бежала. Она бежала от меня!

Стиснув револьвер в левой руке, я побежал за ней – попытался бежать. Левая нога едва двигалась.

Но и ей, суке, досталось… На сереющих плитах дорожки черные пятнышки. Одинаковые, небольшие, равномерно через полшага. Разбившиеся капли. Нить, которая приведет меня к ней. И ее черные стежки шли все чаще. Кровь шла сильнее? Или эта сука бежала все медленнее?..

Слева и справа, за краями этого парка-лабиринта, чернели черепичные крыши корпусов. Сука упрямо бежала в глубину парка. В глубину пансионата. В лес. Там нет дорожек из серых чистых плит. Там моя путеводная нить оборвется.